Вот я вам еще темку подкину, а то вы ушли малость в сторону, на личности скатываетесь, пипец грозит не только России, но и так сказать ее прямому оппоненту . Вот посмотрите статью Арриги
http://politics.in.ua/modules.php?name= ... le&sid=792
Начало XXI века ознаменовалось возрождением интереса к имперскому строительству. Цель этой статьи состоит в изучении этого интереса в свете интерпретативной схемы, предложенной в «Долгом двадцатом веке» и в «Хаосе и правлении в современной миро-системе». Вкратце изложив основные особенности этой схемы, я докажу, что нынешние имперские амбиции Америки обусловлены возрастанием зависимости Соединенных Штатов от иностранного капитала и стремлением сохранить свое главенствующее положение в глобальной политической экономии. Попытки Соединенных Штатов использовать свое внешне неоспоримое военное превосходство для того, чтобы предотвратить экономический спад, тем не менее, стали причиной серьезных проблем. В этой статье приводится анализ данных проблем, а затем, с учетом последних тенденций и событий, уточняются основные положения «Долгого двадцатого века» и «Хаоса и правления».
ПОСЛЕ АМЕРИКАНСКОЙ ГЕГЕМОНИИ
Поразительно большое число читателей «Долгого двадцатого века» приписало этой книге два спорных тезиса, которые в ней никогда не высказывались. Первый тезис, по словам Майкла Хардта и Антонно 11сгрм, заключается в том, что «в контексте аргументации Арриги с позиции теории циклов невозможно распознать момент разрыва системы, изменение парадигмы, событие. Напротив, все должно двигаться по круг}', и, таким образом, история капитализма становится вечным возвращением» (Хардт М., Негри А. 2004: 225). Второй же тезис состоит в том, что Япония стала противовесом Соединенным Штатам как гегемонистской державе — тезис, который впоследствии был опровергнут японским экономическим кризисом и американским экономическим возрождением 1990-х годов.
В действительности, в «Долгом двадцатом веке» речи об этом не велось. Четыре описанных в этой книге системных цикла накопления, каждый из которых состоял из этапа материальной экспансии и этапа финансовой экспансии, не мешают ни признанию системных разрывов и смены парадигм, ни описанию истории капитализма как вечного возвращения того же самого. Напротив, они показывают, что системные разрывы и смены парадигм происходят именно тогда, когда имеет место возвращение «того же самого» (в форме повторяющихся финансовых экспансий в масштабе всей системы). Кроме того, сравнивая сменяющие друг друга периоды возвращения/разрыва, книга показывает, что со временем произошла смена движителя реструктуризации и повторяющейся экспансии, вызвавшая нынешний кризис и новую в основных отношениях финансовую экспансию.
Новизна, на которой было сосредоточено основное внимание в «Долгом двадцатом веке», заключалась в беспрецедентной бифуркации финансовой и военной власти:
Новым в нынешней конфигурации власти является то, что Япония весьма преуспела, сосредоточившись на стремлении к получению прибыли в восточно-азиатском регионе и позволив Соединенным Штатам сосредоточиться на стремлении к власти над миром, вследствие чего Запад лишился одной из двух важнейших составляющих его преуспеяния на протяжении последних пяти веков — контроля над избыточным капиталом. Ибо в основе каждого последующего системного цикла накопления, способствовавшего преуспеянию Запада, лежало создание еще более сильных территориально-капиталистических блоков правительственных и деловых организаций, обладающих еще более широкими возможностями для расширения или углубления пространственных и функциональных пределов капиталистической мировой экономики, чем предыдущие блоки. Сегодняшняя ситуация, по-видимому, такова, что этот эволюционный процесс достиг или вот-вот достигнет своего предела.
Эволюционный процесс, определявший периодическое повторение материальных и финансовых экспансий, подошел к своему пределу, потому что «возможности государственного строительства и войны, которыми располагают традиционные центры власти капиталистического Запада, достигли такого состояния, что далее они расти могут только при условии создания по-настоящему глобальной мировой империи». И, кроме того, «создание [такой империи] требует установления контроля над наиболее обильными источниками мирового избыточного капитала — источниками, которые теперь располагаются в Восточной Азии». Я не понимал тогда, как, впрочем, не понимаю и сейчас, «каким образом традиционные центры власти Запада смогут получить и сохранить этот контроль».
Поэтому в заключение я описал в общих чертах не один, а три совершенно различных сценария возможного исхода продолжающегося кризиса американского режима накопления.
Во-первых, прежние центры могут успешно приостановить развитие капиталистической истории. Развитие капиталистической истории на протяжении последних пяти веков заключалось в длинной череде финансовых экспансий, при которых происходила смена стражи на командных высотах капиталистической мировой экономики. Этот исход представлен на уровне тенденции и в нынешней финансовой экспансии. Но этой тенденции во многом противодействуют возможности государственного строительства и ведения войны, которые имеются в распоряжении у старой стражи, способной силой, хитростью или убеждением присвоить избыточный капитал, накапливающийся в новых центрах, и тем самым завершить капиталистическую историю, создав по-настоящему глобальную мировую империю. Во-вторых, попытка старой стражи остановить развитие капиталистической истории может обернуться неудачей, и восточно-азиатский капитал займет главенствующее положение в системных процессах накопления капитала. В таком случае капиталистическая история получила бы дальнейшее развитие, но в условиях, коренным образом отличных от тех, что существовали с момента создания современной межгосударственной системы. Новая стража на командных высотах капиталистической мировой экономики ощутила бы нехватку возможностей государственного строительства и ведения войны, которые исторически связаны с расширенным воспроизводством капиталистического слоя на вершине рыночного пласта мировой экономики. Если бы утверждения Адама Смита и Фернана Броделя о том, что капитализм не способен пережить такого разложения, были верны, то... произошло бы отмирание капитализма... и государственной власти, обусловившей его процветание в современную эпоху, а основной слой рыночной экономики вернулся бы в некое анархическое состояние. Наконец, перефразируя Шумпетера, можно сказать, что прежде чем человечество задохнется (или насладится) в темнице (или рае) посткапиталистической мировой империи или посткапиталистического мирового рыночного общества, оно вполне может сгинуть в кошмаре (или великолепии) растущего насилия, которым сопровождалась ликвидация мирового порядка, сложившегося во время «холодной войны». В этом случае капиталистическая история также подошла бы к своему концу, надолго вернувшись в состояние системного хаоса, из которого она вышла шестьсот лет тому назад и который воспроизводился в еще большем масштабе при каждом переходе на новый этап развития. Невозможно сказать, означает ли это наступление конца только капиталистической истории или же истории всего человечества.
Такие выводы были сделаны на основании программы исследования, направленного исключительно на изучение отношений государства и капитала в мировой капиталистической системе, центр которой сначала находился в Европе, а затем в Соединенных Штатах. «Хаос и правление» подтвердил значение бифуркации финансовой и военной власти, описанной в «Долгом двадцатом веке». Но в результате изучения роли социальных и межцивилизационных конфликтов при смене гегемонии диагноз продолжающегося кризиса гегемонии был дополнен важными новыми аспектами.
Говоря о сохраняющемся значении бифуркации военной и финансовой власти, мы отмечали, что неспособность японской экономики восстановиться после краха 1990—1992 годов и регионального финансового кризиса 1997—1998 годов сама по себе не была подтверждением вывода о призрачности «подъема Восточной Азии». Мы замечали, что в прошлом при смене гегемонии от самых глубоких финансовых кризисов страдали прежде всего недавно возникшие центры мировых процессов накопления капитала, поскольку их финансовая напористость намного превосходила их институциональную способность управлять притоком и утечкой значительных объемов мобильного капитала, находившегося в их распоряжении. Это было верно для Лондона и Англии в конце восемнадцатого века и в еще большей степени для Нью-Йорка и Соединенных Штатов в 1930-х годах. Никто не стал бы ссылаться на крах Уолл-стрит 1929—1931 годов и последующую «Великую депрессию» как на доказательство того, что эпицентр процессов глобального накопления капитала в первой половине двадцатого столетия не переместился из Великобритании в Соединенные Штаты. Поэтому нам не следует делать подобных выводов на основании восточно-азиатских финансовых кризисов 1990-х годов.
Однако на протяжении 1990-х годов продолжалась неуклонная экономическая экспансия Китая, государства, которое в демографическом отношении не имеет себе равных. Поэтому мы не стали и дальше подчеркивать значение японской составляющей роста Восточной Азии, а обратили внимание на китайский рост, тесно связанный не только с социальным и политическим возрождением Китая при коммунизме в эпоху «холодной войны», но и с достижениями позднеимперского Китая в построении государства и национальной экономики перед тем, как он вошел на вторых ролях в мировую систему с центром в Европе. Так что в основе усиления центральной роли Китая и китайской диаспоры за рубежом в создании благоприятных условий для экономической интеграции региона и экспансии лежала издавна существовавшая восточно-азиатская практика, при которой отношения между самими правителями, а также правителями и их подданными, в большей степени, чем на Западе, определялись торговлей и рынками. Подобная практика была серьезным препятствием на пути насильственного подчинения региональной системы с центром в Китае структурам глобализировавшейся системы с центром в Европе, а через какое-то время она легла в основу новой конкуренции на высоко интегрированном глобальном рынке, сложившемся в условиях американской гегемонии.
Такое объяснение возрастания центральной роли Китая в восточно-азиатской экономике и Восточной Азии в глобальной экономике приводит к двум важным выводам относительно будущего исхода затяжного кризиса американской гегемонии.
Во-первых, поскольку эти тенденции действительно отражают специфику исторического наследия региона, можно предположить, что они окажутся более устойчивыми, чем в том случае, если бы они были просто политикой и образом действий, воспроизводимыми и в других регионах.
Во-вторых, многочисленность населения Китая означает, что его продолжающаяся экономическая экспансия несет с собой куда большую угрозу для глобальной иерархии богатства, чем все предшествующие примеры восточно-азиатского экономического «чуда» вместе взятые, хотя, по сути, все они (включая пример Японии) служили иллюстрацией усиления мобильности внутри устойчивой иерархии. Иерархия могла приспособиться и приспосабливалась к растущей мобильности горстки восточно-азиатских стран (две из них были городами-государствами), составлявших одну двадцатую часть мирового населения. Но приспособление к растущей мобильности государства, которое само по себе составляет пятую часть мирового населения, — это совсем другое дело. Оно предполагает коренное разрушение самой пирамидальной структуры иерархии.
Разрушительные последствия китайского роста тесно связаны с еще одной стороной непрекращающегося кризиса гегемонии, которая не была рассмотрена в «Долгом двадцатом веке», но получила подробное освещение в «Хаосе и правлении»: своеобразие социального характера кризиса в сравнении с более ранними кризисами гегемонии.
В прошлом при смене гегемонии огромное перераспределение ресурсов и даже значительные социальные сдвиги, сопровождавшиеся финансовыми экспансиями, приводили к возникновению движений сопротивления и восстаниям зависимых групп и сообществ, устоявшийся образ жизни которых был нарушен. Оказав определенное
влияние на межгосударственную борьбу за власть, эти движения, в конечном итоге, вынудили господствующие группы сформировать новый гегемонистский социальный блок, в который выборочно вошли также ранее исключенные группы и сообщества. При смене гегемонии с британской на американскую — в, условиях недовольства Западом и восстаний рабочего класса — произошло расширение гегемонистского социального блока вследствие обещания гарантий занятости и высокого уровня массового потребления представителям рабочего класса более богатых стран Запада и прав на национальное самоопределение и «развитие» элитам незападного мира. Но вскоре очевидной стала невозможность выполнения этого пакета обещаний. Кроме того, среди зависимых слоев населения во всем мире зародились ожидания, серьезно угрожавшие стабильности и, в конечном итоге, ускорившие кризис американской гегемонии. Таким образом, несмотря на то, что во время прежних кризисов гегемонии системный социальный конфликт усиливался вследствие финансовых экспансий, при кризисе американской гегемонии системный взрыв социального конфликта конца 1960-х — начала 197о-х годов предшествовал последующей финансовой экспансии и полностью ее определил. В сущности, нынешняя финансовая экспансия представляет собой главным образом инструмент сдерживания совместных требований народов незападного мира и представителей рабочего класса Запада. Расширение финансовой сферы и связанная с ним реструктуризация глобальной политической экономии, несомненно, привели к дезорганизации социальных сил, выдвигавших такие требования в ходе волнений конца 1960-х и 1970-х годов. Но в то же самое время главное противоречие мировой капиталистической системы, способствующей созданию мирового пролетариата, но не способной обеспечить общий прожиточный минимум (то есть самое основное из затрат на воспроизводство), далеко от разрешения и постоянно служит источником напряженности и конфликтов как внутри политических сообществ, так и между ними.
Из этого следует, что противоречие между тенденцией к созданию мировой империи с центром на Западе и мирового рыночного общества с центром на Востоке имеет место не в социальном вакууме. Скорее, вероятность того, что та или иная тенденция возобладает, во многом зависит от способности сил, представляющих данные тенденции, предложить выполнимые и надежные решения системных проблем, которые не удалось разрешить американской гегемонии. Мы считали тогда, и мое мнение осталось неизменным, что самой серьезной из этих проблем является «кажущийся непреодолимым разрыв между жизненными шансами незначительного меньшинства (от 10 до 20%) и подавляющего большинства мирового населения». Как было отмечено выше, продолжающийся быстрый экономический рост Китая оказался значительной силой, способной значительно сократить этот кажущийся непреодолимым разрыв. Тем не менее, в конце «Хаоса и правления» было сделано осторожное замечание с указанием двух основных препятствий, стоящих на пути к некатастрофическому переходу к более справедливому мировому порядку.
Самым непосредственным препятствием было названо сопротивление Соединенных Штатов перестройке и приспособлению к новым условиям. Перефразируя Дэвида Каллео, мы отмечали, что голландская и британская миросистемы распались под влиянием двух тенденций: возникновения новых агрессивных держав и попытки клонящейся к упадку гегемонистской державы избежать перестройки и приспособления к новым условиям, закрепив свое ускользающее превосходство в эксплуататорском господстве. Сегодня же, утверждали мы:
Нет ни одной новой агрессивной державы, которая могла бы вызвать распад миросистемы с центром в Соединенных Штатах, а США располагают куда более широкими возможностями, чем Британия сто лет тому назад, чтобы превратить свою клонящуюся к упадку гегемонию в эксплуататорское господство.
Если, в конечном итоге, произойдет распад системы, то обусловлен он будет в основном сопротивлением Соединенных Штатов перестройке и приспособлению к новым условиям. И, напротив, перестройка и приспособление США к растущему экономическому могуществу восточно-азиатского региона суть необходимое условие некатастрофического перехода к новому мировому порядку.
Менее непосредственным, но не менее важным было второе препятствие: неподтвержденная до сих пор способность восточно-азиатской экономической экспансии «открыть новый путь развития для себя и для мира, который коренным образом отличался бы от того, что завел в сегодняшний тупик». Такова, утверждали мы, «неотложная задача, к решению которой господствующие группы восточно-азиатских стран только приступили».
В прошлом при смене гегемонии господствующие группы с успехом выполняли задачу приспособления к новому мировому порядку лишь в результате сильного давления снизу, со стороны движений протеста и самозащиты. С каждой новой сменой гегемонии происходило расширение и углубление такого давления снизу, приводившее к усилению социальных блоков. Таким образом, можно предположить, что при новой смене гегемонии и формировании какого-то нового мирового порядка из надвигающегося системного хаоса наиболее важную роль будут играть социальные противоречия. Однако вопрос о том, пойдут ли движения в основном по пути усиления насилия, как неоднократно бывало в прошлом, или же они начнут действенную работу по обузданию системного хаоса, остается открытым. Ответ на него, в конечном итоге, в руках самих этих движений.
Проблема, поднятая в этом отрывке, отличается от той, что была поднята в конце «Долгого двадцатого века». Три альтернативных сценария, в общих чертах описанных в конце «Долгого двадцатого века», касались возможных направлений развития глобальной экономики после «терминального кризиса» американского режима правления и накопления. Речь шла о том, что Соединенные Штаты переживали одну из тех belle epoques, которыми в истории был отмечен заключительный этап мировых капиталистических гегемонии. Казалось самоочевидным, что американскому режиму рано или поздно придется пережить собственный терминальный кризис. Но ни слова не говорилось о процессе перехода от belle epoque американского режима к сценариям наиболее вероятного последующего развития.
В «Хаосе и правлении» основное внимание, напротив, было уделено роли, которую социальный конфликт и системный хаос, понимаемый как состояние серьезного и внешне непоправимого системного распада, играли при смене одного мирового порядка/гегемонии другим. Как и в «Долгом двадцатом веке», возрождение американского процветания и могущества в 1980—1990-х годах истолковывалось как типичная belle epoque заключительных этапов мировых капиталистических гегемонии. Но, в отличие от «Долгого двадцатого века», здесь был поднят вопрос о том, должен ли за этой конкретной belle epoque последовать, как и раньше, длительный период системного хаоса и неописуемых людских страданий. Ответ, который был дан в заключительном отрывке, процитированном выше, состоял в том, что на сей раз у социальных движений протеста и самозащиты больше шансов заранее обуздать хаос. К вопросу о том, не было ли здесь принятия желаемого за действительное, мы вернемся в заключительном разделе статьи.
И как часто Вы там бываете вообще?
Нет?
